Страницы Миллбурнского клуба, 2 - Страница 85

как есть (а то и усилить далее за счет темных). Этот дух хорошо передается, например,следующими словами М. Гаспарова [3]:

«"Грифельная ода" (1923) – заведомо одно из самыхтрудных произведений Мандельштама. Она не переставала привлекать вниманиеисследователей: по числу работ, ей посвященных, она уступает разве что"Стихам о неизвестном солдате"... Во главе этих работ стои́т энциклопедия мандельштамовской поэтики – "Подступ к Мандельштаму" О. Ронена, где анализу "Грифельной оды", преимущественно со стороны контекстов иподтекстов, посвящена половина книги...»

Далее автор посвящает свою статью (и чуть позже другую, [4])детальнейшему анализу сохранившихся черновиков «Оды» и расшифровке на этойоснове ее многочисленных, воистину невнятных мест (другие авторы интерпретируютразные места «Оды» по-разному [2, 12]).

Б. Сарнов приводит несколько примеров, когда даже очевидные (нетемные!) места интерпретируются авторитетными специалистами различно [10].Прекрасные, уже цитированные строки насчет «девяносто первого ненадежного года»понимались М. Гаспаровым как готовность поэта подчиниться «перекличке» веков, всмысле – встать под знамена новой власти (то есть как «просоветские»). В товремя как Н. Мандельштам, ближайший к автору человек, воспринимала их какотголосок необходимости «вохровской пeреклички» в ссылке (то есть как «антисоветские»). Сам Б. Сарнов рассматривает этистроки как свободные от политических аллюзий, связанные с общей трагичностьювремени или даже с надмировыми силами (что также очевидно и для меня, хотя ибез надмировых сил). Что же говорить о куда более невнятной «Грифельной оде» идругих вещах!

Я абсолютно согласен с тем, что литературоведческие исследованияспособны многое прояснить (как и многое запутать, судя по приведенным и другимпримерам). Я согласен также с тем, что деятельность по прояснению,интерпретации, комментированию и т.п. совершенно необходима или, по крайнеймере, высоко востребована в человеческой культуре (скажем, интерпретацииШекспира или, тем более, Библии породили целые культуры сами по себе). Нопозволю себе сделать одно общее замечание на этот счет.

Интуитивно ощущаемое очень давно, но получившее твердую прописку вискусствоведении понятие beholder share («доля созерцателя, зрителя») имеет фундаментальное значение дляпонимания нашего восприятия искусства. Фраза «Beauty is in the eye of the beholder» («Красота – в глазахсозерцателя», в смысле – не в самом произведении художника), принадлежащаякрупнейшему искусствоведу Э. Гомбричу (E. Gombrich, [15]), имеет оченьглубокий смысл. Современные данные психологии и науки о мозге (neuroscience) по поводунаших способов восприятия искусства полностью подтверждают этот взгляд на вещи,что блестяще продемонстрировано в недавней монографии Нобелевского лауреата Э. Канделя [14]. Когда ясмотрю на картину или читаю стихотворение, я, сплошь и рядом, понятия не имеюоб обстоятельствах жизни автора в этот момент времени или о его мыслях ичувствах, или о причинах, по каким он написал те или иные строки (если таковыепричины вообще возможно разыскать) и т.д. Я вижу нечто, что он пытается донестидо меня, и в меру своего разумения и эмоционального состояния либо воспринимаюэто как что-то близкое, то есть эстетически значимое, либо нет.

Чем больше я знаю, однако, о каких-то частных обстоятельствах, темсложнее мое восприятие предмета искусства, причем изменение может быть в любуюсторону от того, которое было бы при моей полной девственности. «Я помню чудноемгновенье...» огромным количеством людей воспринимается уже почти двести лет какгениальный шедевр любовной лирики. Какая-то их часть знает об адресате (АннеКерн). Какая-то (меньшая) знает также и о более позднем письме Пушкина С. Соболевскому насчет того,что «...с помощию божией я на днях "…"» ту самую Анну. Еще какая-то часть знает даже о том, что «генийчистой красоты» заимствован автором (без ссылки, конечно) у В. Жуковского (с однойзаменой: «чистый» на «чистой»). Как все эти «знания» влияют на восприятиестиха? Два последних обстоятельства должны работать, в принципе, на понижениевпечатления, и, возможно, у некоторых так и происходит (то есть «цинизм ипошлость» Пушкина переносится на снижение романтического образа встихотворении, а «плагиат» воспринимается как нечистоплотность). Другиеигнорируют подобные факты или всячески не хотят их связывать с лирикой кактаковой (по принципу «Я поэт – тем и интересен», а все остальное не имеетзначения). У третьих само это знание переплетается с восприятием стиха иобогащает его. Вопрос о том, как именно всевозможные обстоятельства влияют навосприятие, насколько я знаю, изучен с количественной стороны очень слабо. Еслиследовать самой логике литературоведения, они (обстоятельства) играют исключительнуюроль, иначе люди бы не тратили свою жизнь на писание статей и книг о своихгероях – писателях. С позиций же тех, кто эти труды никогда не берет в руки – «Я помню...» и так прекрасно.

Есть, однако, одно принципиальное обстоятельство. В примере состихом Пушкина знания об обстоятельствах факультативны, ими можно обладать илинет. В темных же стихах Мандельштама (как и других поэтов), без каких-то знанийони просто неясны, то есть уже так просто не получится. Выходит, надо либочего-то знать или воображать (как делает М. Гаспаров и другие) внадежде на прояснение, или остаться в полном неведении и, соответственно, бытьэстетически глухим. Если встать на первый путь, – надо соглашаться с мнениямиспециалистов (которые, естественно, еще и расходятся между собой) или